Нора Адамян - Девушка из министерства [Повести, рассказы]
— Да нет там никакой истории, — поморщился Иван, — одни сплетни.
Что теперь Ногайцеву советы друга! Теперь он не мальчишка, своим умом живет. Очень возгордился ты, Уваров, думая, что по одному слову послушает тебя директор.
А о Краскове заговорили все громче. Почтальон, старый знакомый Уварова, вручая ему газету, сказал:
— Повестку сегодня Краскову отнес. Прокурор вызывает. А не блуди, не воруй…
В этот же день Алексей Красков выстрелом из охотничьего ружья покончил с собой, оставив записку: «Я ни в чем не виноват. Жить виноватым не могу».
Дверь открыла Ольга. Уваров оттолкнул ее плечом и прошел в комнату.
Иван обедал. Отодвинул тарелку, расплескал борщ, встал навстречу Уварову.
— Слышал? Эх, Лешка, Лешка, что наделал! С собой покончил, а?
Сдерживаясь, Николай глухо сказал:
— Это не Лешка с собой покончил. Это ты его убил.
Он увидел, как испугался Иван. Серые, кошачьи глаза его округлились, толстые губы обмякли, кожа на щеках задрожала.
— Николай, опомнись, ты что…
Говорить было нечего, оправдываться нечем, хватался за пустые слова. Но, взглянув на лицо Уварова, напряженное, яростное, крикнул не своим, сдавленным, тонким голосом:
— Кабы не я, ты б его десять лет назад кончил. Ты его трибуналом судить хотел.
Не слушая, Уваров спросил:
— Сколько ты на Алексеевой смерти заработал?
Иван замахнулся. Может, и ударил бы, но открылась дверь, заглянула Ольга. В шубе, в новых ботах.
— Вы здесь беседуете, а мне это неинтересно. Я пойду погуляю. Ладно, Ванечка?
И наставительно сказала Уварову:
— А все же невежливо, когда мужчина с женщиной не здоровается. — Она кокетливо помахала варежкой на прощанье.
Ее приход будто придал Ивану силы.
— Кому Алексея больше жаль — мне или тебе? Он мне вместо сына был!
— Замолчи! — крикнул Уваров. — Я сюда шел — думал в тебе хоть зерно коммуниста осталось. А ты вор и убийца, и я это докажу.
Иван усмехнулся.
— Не горячись. Ничего ты не докажешь. Лешку теперь не поднимешь, а смерть, она все спишет.
И тогда, задушенный ненавистью, Уваров медленно и раздельно сказал бывшему другу:
— Деньги, что украл, вернешь. Все, до копейки. Десять дней сроку даю. А дальше имя мое забудь, как я твое забуду.
Кровь шумела в ушах.
Вышел — чуть не упал.
А Ногайцеву, видно, суждено удивлять людей. Восемь тысяч, как одну копеечку, внес за своего дружка Краскова. Так и объявил: «Вношу, чтоб очистилась его память». Вот он какой, Иван Ногайцев!
Восемь лет прошло с тех пор. И вот зовет старый друг.
Анна последний довод приводит:
— Перед смертью все грехи человеку прощаются.
— Нет, — твердо сказал Уваров, — не позволено жизнь на земле пачкать. Жить надо светло.
Опустила голову Анна.
Он сказал еще:
— Все будем умирать, и ты и я. Смерть прощения не дает.
Штопка
Санаторий был очень хороший.
В вестибюле на мраморных плитах пола стояли кадки с густо-зелеными, разлапистыми пальмами. Малиновые ковровые дорожки заглушали шаги.
Глупо, конечно, но Ксении стало приятно, когда старушка гардеробщица крикнула подручной девчонке:
— Куда ты понесла пальто на гостевые номера? Это же наша! — И приветливо обратилась к Ксении: — А вы идите себе. Номерок ваш будет постоянно триста четвертый. Запомните?
Чудесно было чувствовать себя здесь «своей», знать, что для тебя расставлены кресла, расстелены ковры, развешаны картины, знать что кто-то позаботился о твоем завтраке и обеде, приготовит тебе ванну.
Время от времени в замочной скважине появлялась записка:
«Тов. Шеремилова на прием к врачу…»
Когда Ксения возвращалась после лечебных процедур, все уже было убрано, домашние туфли спрятаны в тумбочку, дверь на балкон открыта и прославленный воздух курорта заполнял комнату.
И, городская жительница, немало повидавшая за свои тридцать шесть лет, Ксения всему удивлялась и радовалась.
А семнадцатилетняя Паша из далекого колхозного села ничему не удивлялась.
Получив путевку на лечение и впервые в жизни сев в поезд, она так подготовила себя к чудесам, что появись в графине с водой золотая рыбка и заговори она человечьим голосом, Паша приняла бы это как должное.
Ее спрашивали:
— Нравится тебе здесь?
Она отвечала:
— А чего ж нет…
— А осталась бы ты здесь совсем?
— Нельзя. Другим завидно будет…
Ксения Михайловна жила в своей комнате уже дня два, когда к ней поселили эту Пашу. Вечером вошла очень худенькая и очень бледная девушка в бумазейном, много раз стиранном платьице и высоких сапогах. Она положила на стул набитую плетенку и поклонилась:
— Здравствуйте!
На минуту Ксении стало грустно, что кончилось ее безраздельное владение этой комнатой. Кончилось ощущение свободы поступков, движений и даже мыслей человека, которому не надо считаться с соседом. После шума фабрики и сложных взаимоотношений с жильцами коммунальной квартиры так отрадно было пожить одной.
Конечно, она ничем не выразила своего настроения. Улыбнулась, назвала себя, выполнила все, что полагалось для такого случай.
Паша подошла к стеклянной двери, выходящей на балкон, распустила тесемочку, связывающую тоненькие светлые косицы, провела круглым гребешком по волосам и, улыбнувшись, вдруг сказала:
— Вот, я вижу, не понравилась я тебе. Ну, это ничего. Ты не бойся, мы с тобой еще так хорошо заживем…
И тут же деловито осведомилась:
— Тыквушные семечки уважаешь? Я привезла…
Паша освоилась быстро. Дня через два у нее уже было множество знакомых среди отдыхающих и сотрудников санатория. Это она показала Ксении грузного человека с умным и озорным лицом. Несмотря на свой солидный вес, он мастерски играл в настольный теннис, легко отражая самые каверзные мячи.
— Наш директор, — пояснила Паша. — Профессор, что ль. Самый главный. Если тебе что надо — прямо к нему. Однако тут один парень денег на обратную дорогу просил, так не дал. Злой, черт!
О своей болезни Паша рассказывала так:
— Вот работаю на поле, сено, к примеру, сгребаю — и вроде все ничего; а то вдруг, скажи, ослабну, обмякну и пальчиком не пошевелю. Прямо где стояла, там и лягу. Докторша у нас определила, что это от сердечной болезни. Я и кинулась к председателю нашему. Где это видано, чтоб молодой, здоровый человек от сердечной болезни умирал? Немножко, конечно, покричала, а тогда он поехал в центр и привез мне путевку. Теперь небось поправлюсь, отработаю колхозу…
Иногда она удивляла и забавляла Ксению своими рассуждениями:
— Я как посмотрю — в городе женщинам куда труднее. Вот ты, Ксения Михайловна, такая из себя красивенькая, самостоятельная, а никто тебя замуж не берет. А у нас хоть самую завалящую — обязательно просватают. Была б ты наша, деревенская, любой мужик тебя взял бы. Да еще с каким удовольствием!
Ксения смеялась:
— Поехать, что ли, в твою деревню!
Но бесхитростные слова Паши чем-то задевали.
Ее брак, по первой, полудетской любви, был очень короткий. Мальчик, с которым она училась в школе, пришел в один из трудных военных дней и сказал: «Меня направляют в военное училище. Через несколько месяцев пойду на фронт. Ты любишь меня?»
Они стали мужем и женой за день до его отъезда. Потом он приезжал раза два, то после ранения, то в короткий отпуск. В каждый приезд он был другой — возмужавший, переменившийся, — и к нему приходилось привыкать заново. Война шла к концу. На подступах к Берлину он погиб.
С тех пор Ксения одна.
Подруги ей говорили: «Молодая, красивая, инженер… Чего тебе еще надо? Стоит только захотеть…»
Но у подруг были семьи, росли дети, а Ксения возвращалась в тихую комнату. Чашка, которую она утром оставила на столе, так и стояла, белый шерстяной платок валялся там, где она его бросила. И было грустно.
Работу свою она любила.
Над всей улицей, где стояла фабрика, реял запах ванили и жженого сахара.
Этот запах встречал Ксению каждое утро и заставлял прибавлять шаг.
«Кондитерская фабрика — женский монастырь», — пели молодые работницы.
На фабрике каждый год устанавливали новое оборудование, на следующий год — новейшее, и так без конца. Усовершенствовались машины. Нельзя было не восхищаться автоматом, заворачивающим в две бумажки восемьсот конфет в минуту.
Ксения восхищалась и изобретала возможность заставить машину заворачивать тысячу конфет.
А дома были книги, рукоделие, бессонница. С какого-то времени, точно наболевший синяк, ныло сердце. Врач сказал: «Вам бы поехать подлечиться, да похудеть не мешает».
В месткоме достали ей путевку. Работницы, карамельного цеха, с которыми Ксения особенно дружила, напутствовали ее: «Вот, может, на курорте и встретите свою судьбу», «А что, и вправду. Сколько хочешь таких примеров бывало!»
